«Я не думал, что когда-нибудь увижу такое». Монологи бойцов, вернувшихся из Газы

Журналистка «ХаАрец» поговорила с бойцами, вернувшимися из сектора Газа. Мы перевели несколько их историй.

Ор Шнейберг, 24 года, житель Иерусалима, инструктор подготовительных курсов в университете, офицер-резервист бронетанковых войск

7 октября Ор Шнейберг увидел ролик, запечатлевший, как горит знакомый ему танк.

– Это был танк Омера Нуэтры, который, как выяснилось позже, был похищен в Газу. Я понял, что сейчас там воюют близкие друзья и мои бывшие подчиненные. Я позвонил одному из них и услышал звуки стрельбы.

• Читайте также: 
• «Спасите нас, они в доме». Почему 7 октября этот кибуц бросили на долгих семь часов?
• В шкафу с винтовкой: фермер перехитрил террористов ХАМАСа 

По мере того как я приближался к кибуцу Реим, я все сильней ощущал этот запах – дохлой кошки, горелых волос и жженого пластика, и он преследует меня до сих пор. Я видел такое, что не думал, что когда-нибудь увижу. Сбитое животное, по которому проехали много раз, так что оно стало частью шоссе. Такое – но только это был человек.

Искать среди трупов. Мне нужны были бронежилет и каска, потому что у меня как у резервиста было плохое снаряжение. По дорогам в окрестностях Газы были разбросаны вещи погибших солдат – залитые кровью, на них сидели рои мух. Я просматривал бронежилеты один за другим, искал такой, на котором было поменьше крови. Я нашел один – он принадлежал убитому солдату «Голани». Но я понял, что надеть каску мертвого солдата не смогу. А жилет надел. Он был на мне, пока меня не ранили.

Одна лишняя сумка. В какой-то момент на общее место сбора прибыли солдаты «Голани», скинули все сумки в одно место. Потом все подошли и разобрали свои сумки. А одна сумка осталась.

Прошел день, два, три, и никто за ней не пришел. Мы открыли ее, видим – отличная боевая экипировка, как раз то, чего нам не хватало. Внутри лежал форменный берет «Голани» и номер телефона. Мы отправили на этот номер сообщение и видим: «Последний раз был в сети 07.10.2023 в 8:35».

Мы погуглили имя этого солдата и узнали, что его убили 7 октября. Мы связались с офицером «Голани», который занимается убитыми и ранеными. Он забрал его сумку, чтобы передать родным. Воспользоваться его снаряжением было выше наших сил.

Пощечина всем нам. Наземная операция в секторе Газа вызвала у всех нас эйфорию. После чувства унижения, которое мы все испытывали, вдруг все заработало как надо. Это чувство продлилось до первого серьезного инцидента, который произошел чуть менее чем неделю спустя.

К одному из танков прилепили магнитную мину, а потом в него попала противотанковая ракета. Там погиб офицер, которого я хорошо знал. Только что мы курили вместе – и вдруг я увидел его тело. Это была пощечина всему батальону.

Как в Средневековье. Я помню, как перед гуманитарным коридором, ведущим с севера на юг Газы, выстроилась многотысячная очередь палестинцев. Как на концерте в парке Яркон. Люди ехали на повозках, запряженных ослами. Помню, одну тележку тащил ребенок – а в ней лежали двое взрослых…

Мы словно попали в Средние века. Кругом все разрушено, сама дорога уже не асфальт, а песок пополам с битым стеклом. Часть детей ходят босиком, и все они – с белым флагом в одной руке и удостоверением личности в другой.

Меня считают левым гуманистом, но до этого момента я тоже хотел мстить. А тогда я смотрел на маленьких босых девочек, бегущих по стеклу, и думал, что единственная разница между ними и детьми из Рамат-Гана – в том, что одни родились здесь, а другие – там.

Позже в тот же день я говорил с бойцом из другого подразделения. Он религиозный националист, живет в поселении и голосовал за Бен-Гвира. «Грустно их видеть», – сказал я. Он ответил: «Чертовски грустно. Но ничего не поделаешь, нам придется войти в Газу и здесь остаться. Если будет надо, они на этой войне погибнут».

«Я не понял, – говорю ему, – ты же мне только что сказал, что тебя это огорчает».–  «Правда, меня это огорчает, но я просто предпочитаю не смотреть».

Я понял, что он отличный парень, что мы оба чувствуем одно и то же, только он предпочитает отвести взгляд, а я – смотреть и видеть.

Обезьяны и куры. В нескольких местах мы видели обезьян, сбежавших из разрушенного зоопарка. Еще мы видели заброшенный курятник, где куры умерли от голода и жажды. Это был источник санитарной опасности, оттуда исходила сильная вонь, поэтому мы решили закопать их с помощью бульдозеров D9.

Мы видели много животных, а противника – почти нет. По крайней мере не на севере сектора. В Хан-Юнисе, где разрушений было меньше, я подумал: «Как здесь красиво». Но быстро понял, что теперь мы оказались совсем в другом кино. Там было то, что в СМИ называют «ожесточенными боями». Мы почти не спали, и каждый день у нас были раненые.

Ожесточенные бои. Во время одной из операций военные сообщили, что в здании, где они искали шахту, они обнаружили 12 детей и трех женщин. Командир приказал продолжить поиски. Они нашли гипсовую стену, а когда сломали ее, нашли за ней четырех мужчин и 14-летнего мальчика. Судя по всему, они находились там уже давно. У них было снаряжение ЦАХАЛа – оказалось, что они служили в разведке ХАМАСа.

«Я понял, что горю». Через три дня мы ехали в колонне в танке, шутили между собой, переговаривались с соседними танками. Вдруг сбоку от танка прогремел взрыв. Я не успел спросить, что случилось, как огонь уже был внутри танка.

У нас были закрыты люки, чтобы не попасть под огонь снайперов. От жара и дыма я не мог вдохнуть. Ощущение, будто нож в горле. Я не мог открыть глаза. Я понял, что горю и надо выбираться отсюда. Но, чтобы чтобы открыть люк, надо было нажать сразу на два предохранителя.

Я понял: вероятность того, что электропривод сейчас сработает, невелика. Вручную открыть люк я не успею – и тогда мы все умрем.

Я попытался нажать на предохранители с закрытыми глазами. Не получилось. Я заставил себя открыть глаза, увидел предохранители, нажал сильнее. И люк распахнулся! Но, когда я уже наполовину выбрался из танка, взорвался ящик с боеприпасами.

Весь танк горел. Я решил, что все убиты. Я нахожусь в центре Хан-Юниса, вокруг террористы, и мне приходит в голову мысль, что пусть уж лучше меня застрелят или похитят, чем я заживо сгорю в танке.

Я спрыгиваю на землю, и вдруг танк начинает двигаться в мою сторону. Оказывается, водитель не потерял сознание. Он тоже подумал, что никто не остался в живых и нажал на газ, чтобы убраться оттуда.

Я лежу на земле и понимаю, что танк идет на меня левой гусеницей. Я перекатываюсь так, чтобы попасть между гусеницами. Танк проехал надо мной – и уехал.

Я остался посреди сектора Газа – безоружный, раненый, весь черный от сажи, пальцы обожжены до мяса. Обычно от одного вида крови я теряю сознание. Но тут я поднялся и побежал обратно, в сторону расположения батальона.

Потом мне рассказали, что командир БТР, шедшего за нашим танком, увидел меня и принял за хамасовца. Он запросил разрешения застрелить меня, но командир колонны не дал отмашки – он боялся убить кого-то из своих.

Потом я увидел пехотинцев «Голани» – они направили на меня оружие, но по каске поняли, что я офицер ЦАХАЛа.

Следующее, что я помню, – это девушка-фельдшер лет двадцати, которая хладнокровно оказывает мне помощь. Потом меня эвакуируют. Рядом со мной лежит еще кто-то из моего танка, но я не узнаю его. Я знаю, что он – один из троих членов экипажа, но не могу понять, кто это. Он обожжен, весь черный, даже белки глаз черные.

Один из членов экипажа до сих пор лежит в реанимации. Его ждет пересадка легких. Легкие у него сожжены до той степени, когда восстановить их невозможно. Он женат, у него маленькая дочь. Еще двоим сейчас делают серию пластических операций. Они пробыли в огне несколько минут, а я смог выбраться за несколько секунд.

Теперь я снова стал «нацистом». Я пролежал в больнице полтора месяца. В политическом плане я – левый активист, поэтому привык слышать в свой адрес всякие гадости. Однажды в больницу, чтобы поддержать солдат, приехали правые поселенцы, представители «Молодежи холмов». Они говорили со мной уважительно. Когда я был ранен, «народное единство», о котором все говорят, было на пике.

Но с тех пор, как меня выписали и я вернулся на демонстрации, отношение кардинально изменилось. Сегодня мне снова угрожают, называют меня «нацистом» и «террористом – хуже ХАМАСа». Те же самые люди, которые только недавно говорили мне, какой я молодец, теперь грозятся переломать мне кости.

Для меня и война в секторе Газа, и борьба за демократию проистекают из одного того же чувства – патриотизма. Там я сражался за безопасность страны, а здесь – за ее будущее.

«Когда убит твой друг». Йонатан Рон, 29 лет, житель Хайфы, топ-менеджер в компании Nike, резервист, командир эвакуационного отряда в дивизии «Голани»

– За две недели до начала войны меня демобилизовали с кадровой службы. Мы с женой отправились в Индию.

7 октября я понял, что должен немедленно вернуться. Рейсы в Израиль начали отменять, а тем временем мне сообщили, что погиб Ариэль Бен Моше, один из моих самых близких друзей. Среди наших ребят Ариэль был лучшим – лучшим бойцом, лучшим учеником, лучшим человеком.

Мы с женой провели без сна почти пятьдесят часов в пересадках по всему миру. После ​​аэропорта я первым делом навестил вдову Ариэля. Оттуда я отправился на юг.

Командир сил «Голани» сказал, что у него есть для меня задание: создать отряд, который будет перевозить солдат на открытых «Хаммерах» почти до побережья Газы, а также эвакуировать из сектора раненых и погибших.

Я собирал в этот отряд людей из подразделений всех родов, офицеров, которые еще не получили назначений, и тех, кто только что закончил службу. Мы получили все, что нам было нужно, и начали тренироваться.

Когда ранены друзья. Эвакуация раненых и погибших – задача непростая. Дивизия «Голани» заплатила в этой войне высокую цену. Среди погибших были и те, кого мы знали лично. Меня беспокоило, как с этим справятся молодые солдаты-срочники, попавшие в наш отряд. Но они держались хорошо.

Самый тяжелый случай был, когда мы получили сообщение о раненом, приехали его эвакуировать – и узнали, что он умер.

Заместитель командира части прислал мне его инициалы и личный номер. Я догадался, что он не написал полного имени убитого, потому что это был близкий мне человек.

Я спросил, кто это, и мне назвали его имя – Лирон Снир. Мой хороший друг, мы полгода прослужили вместе. Это был человек с золотым сердцем. Как раз за сутки до этого мы доставили Лирона с его командой в Газу. Все мои бойцы знали его – он был их командиром. Я не знал, как рассказать им об этом.

Когда его вынесли из нашего «Хаммера», он был накрыт, поэтому они не видели, кто там на носилках. Я оказался в сложной ситуации. С одной стороны, они доверяют мне, я не могу скрывать от них такие вещи. С другой стороны – они должны продолжать работу и эвакуировать других раненых и погибших.

Я решил подождать с сообщением до утра. Когда я рассказал им об этом, я впервые увидел у них на глазах слезы. Это был очень тяжелый момент. Мы даже не смогли попасть на его похороны.

Держать за руку. Я проинструктировал своих солдат, как подходить к раненым, а также к тем, кто выносил раненых с поля боя. Это целая наука, и ошибаться тут нельзя. Вы имеете дело с человеком, который только что вывез с поля боя раненого друга, в его бэтээре на полу все еще лужа крови.

Вы помогаете не только раненому – но и команде, которая его эвакуировала с передовой, иногда – с боем.

Ты берешь человека за руку и говоришь: «Расскажи нам, что случилось, выпей воды, выкури сигарету и возвращайся к своему БТР: ты нам нужен там». Тем временем мои солдаты чистят БТР, удаляют пятна крови. Еще на тренировке я сказал солдатам: нам не хотелось бы этого делать, но это часть нашей миссии, и мы сделаем все что сможем.

Меня демобилизовали в начале февраля. С одной стороны, сейчас я хочу снова начать жить собственной жизнью. А с другой, внутренний голос говорит мне, что Ливан никуда не делся, поэтому не стоит сильно вкладываться в мирную жизнь – просто жалко тратить на нее силы.

Я постоянно думаю о том, когда меня снова призовут на службу. А еще я понял кое-что важное о жизни в Израиле. Всегда что-то есть – не Ливан, так что-то другое. Поэтому живи здесь и сейчас и, если есть возможность, хватайся за нее.

«После войны я стал больше плакать». Амир Шмидт, 40 лет, житель Модиина, учитель средней школы, пехотинец-резервист

– Первые два дня в Газе мы спали за песчаными насыпями, как в траншеях Первой мировой. Потом очистили дома и смогли спать там. Мой взвод террористов не встречал. Иногда в нас стреляли, но издалека. Что мы действительно видели, так это много оружия, оставленного ХАМАСом.

Самые тяжелые моменты войны для меня были в кибуце Кфар-Аза. Сожженные и изрешеченные пулями машины с телами убитых внутри… Грузовик, полный мертвых тел, завернутых в полиэтилен… После того как я закончил службу, я вернулся в Кфар-Азу как волонтер. Помогаю убирать дома. Это помогает мне «замкнуть круг».

В Газе – разрушения повсюду. Когда ты заходишь в дома с обыском, переворачиваешь шкафы, вытряхиваешь всю одежду, рушишь стены. Мне было тяжело. Война – страшная вещь.

Каждый раз, когда ты входишь в дом, в него выпускают снаряд или бульдозер сносит в стену. Ты заходишь не через дверь – ты разрушаешь. А если это дом террориста, то его сносят целиком.

В детские комнаты мне было сложно зайти, но чем больше это делаешь, тем равнодушнее становишься. Мое волонтерство в Кфар-Азе – способ хоть что-то исправить.

Девочка с автоматом Калашникова. Я думаю, что люди в Газе несчастны, но это слово хорошо рифмуется с «опасны». Чем ты несчастнее и беднее, тем ты опаснее.

Мы видели там множество учебников, в которых детям объясняют, почему вся эта страна принадлежит им. На мгновение я удивился, но потом подумал, что на самом деле я тоже учу своих учеников чему-то подобному. Но только я подчеркиваю, что здесь есть и другие народы.

В одном из домов я увидел фотографию маленького мальчика и девочки с автоматами Калашникова. Об этом я тоже много думал. Не исключено, что в Израиле тоже можно увидеть фотографию мальчика или девочки с оружием в руках – если они проходят предармейскую подготовку. В конце концов, мы воюем за одну и ту же землю. Поэтому я не испытываю оптимизма по поводу будущего.

Переломные моменты. В Хан-Юнисе я получил письмо от своих детей. Они перечислили 46 причин, почему мне следовало быть с ними дома. Для меня это был переломный момент. У людей бывают разные переломные моменты.

В Газе мы видели много бродячих животных – коз, гусей, кур, собак, кошек, и некоторых из них мы приютили.

Один из парней завел собаку, но, когда пес начал залезать на матрасы и подвергать нас опасности, командир приказал с ним попрощаться. Из-за этого парень психанул, ушел из роты и не воевал больше с нами.

Все подцепили грибок. Я два месяца не принимал душ – кроме трех поездок. Раз в два дня мы обтирались влажными салфетками.

Мы постоянно носили керамические бронежилеты, даже ночью в них спали. У каждого был свой способ спать в жилете. Я расстегивал его и ложился на живот, чтобы бронежилет защищал спину. До сих пор у меня немеют ноги – врач сказал, что это из-за ношения бронежилета.

Большую часть времени мы носили еще и каски. Сначала я вообще ее не снимал, потому что обещал папе. Но постоянно узнаешь, где ее можно снять на несколько минут. Под конец некоторые ребята и на позиции выходили без каски – потому что уже не выдерживали.

Обувь мы вообще не снимали. Первый раз я снял берцы и носки, когда пошел домой. Из-за этого у всех был грибок стопы.

Один из самых сложных моментов – это когда приходится идти в рейд и выходить из дома, где ты остановился. Кто-то из бойцов остается, а кто-то уходит. Обычно спрашивают, кто хочет пойти в рейд. Я всегда разрывался между желанием вызваться добровольцем и рискнуть жизнью – и остаться и позволить своим друзьям рисковать. Каждый раз вам приходится решать заново. Иногда я уходил, а иногда оставался.

«Скольких ты убил?» Я пытаюсь научить своих учеников не ненавидеть, но это становится все труднее. Они говорят: «Всех арабов надо убить». Раньше я им говорил, что так говорили нацисты. Сегодня я просто объясняю, что это невозможно, потому что мы зависим от остального мира и не можем делать что хотим. Они спрашивают, скольких террористов я убил. Правда в том, что я никого не убил, и я рад этому.

Я вижу пример своего отца, который сражался в Войне Судного дня и в Ливане – и убивал египетских и сирийских солдат, чтобы выжить. Я могу говорить о войне, он – нет.

После войны я стал больше плакать. Я всегда не чурался слез, но теперь я настоящий плакса. Я актер-любитель в театральном классе. Сейчас работаю над монологом солдата с ПТСР, который возвращается домой с резервистской службы и хочет секса со своей женой, но она говорит, что ей надо заново привыкнуть к мужу.

Я вижу, что моей жене трудно. Она говорит, что я не полностью вернулся, что я не совсем здесь.

Когда я вернулся в школу после службы, мне приготовили торжественный прием. Вся школа ждала меня возле кабинета: они пели песни, разбрасывали конфетти. Меня это так смутило…

Когда мы должны были выходить из Газы, мне было очень тяжело. Ведь война еще не закончилась. Все наше отделение подписало письмо о том, что мы хотим продолжать службу, остаться в секторе. Но нас все равно вывели.

Когда мы заходили в Газу, я сказал жене, что уйду оттуда только тогда, когда она будет готова жить в кибуце Беэри. Она еще не готова.

Нета Ахитув, «ХаАрец», «Детали», М.Р., Д.Г. Фото: Давид Бахар √