«Мы понимали, что единственная наша надежда – вызвать реакцию Запада и Израиля»

Полвека назад в Ленинграде была арестована Юлия Могилевер. Этому предшествовали «самолетное дело» и второй ленинградский процесс против евреев. Жены диссидентов провинились перед советской властью тем, что просили амнистировать своих супругов – не испугавшись, что и сами окажутся за решеткой.

Шестерых членов Ленинградской организации арестовали в тот же день, что и «самолетчиков», – 15 июня 1970 года. Владимира Могилевера взяли на работе. Арестованные не знали, что утром была предпринята попытка похищения самолета. Как же тщательно нужно было отслеживать перемещения еврейских активистов, чтобы в течение нескольких часов практически одновременно арестовать их всех и еще многих других в разных точках Советского Союза. Тем же утром в домах арестованных активистов были произведены обыски. 20 мая 1971 года муж Юлии, Владимир Могилевер получил четыре года лагерей. К моменту описываемых событий он уже отбывал наказание в Потьминском лагере в Мордовии. А в декабре 1972 года взяли Юлию.

– А за что вас арестовали?

– Мы просили приема в Президиуме Верховного Совета Союза ССР по поводу амнистии, предстоящей в связи с 50-летием СССР, – вспоминает Юлия Могилевер в беседе с «Деталями». – «Пожалуйста, включите в эту амнистию наших мужей». Такое заявление было написано в Президиум Верховного Совета.

– Зачем? Наверняка еще до того, как посадили вашего мужа, и вплоть до последнего вашего дня в Советском Союзе находились люди, которые говорили: «Ну зачем вы гоните волну? Вы же их только злите. Всем остальным евреям от этого будет плохо. Сидите тихо». Сегодня, кстати, тоже очень распространенный формат. Ответьте, пожалуйста, этим людям.

– Наши мужья сидят. Нас выкидывают с работы, то есть фактически оставляют без средств к существованию. У нас нет выхода! Если не трепыхаться, если не писать и подписывать письма, не давать интервью иностранным корреспондентам, то нас, наверное, так и задавят. И хотя мы, конечно, понимали, что, как шутили в лагерях, это «амнистия для беременных мужчин», но мы написали заявление в Президиум Верховного Совета.

Была вероятность, что может обойтись и нас не посадят, правда, мы на это не очень рассчитывали. Разумеется, не рассчитывал на это мой папа, к которому пришли домой за несколько дней до намеченной акции. Ко мне никто не приходил, даже не пытались.

– Да, с вами бесполезно было разговаривать.

– Они (КГБ) явились к папе, предъявили книжечки и сказали: ваша дочь собирается совершить антисоветскую акцию. И если ее не остановить, то ее арестуют. Папа, который меня обожал, ответил: «Моя дочь – взрослый человек, она сама будет решать. Единственное, на что я согласен, – поеду к ней и расскажу, что вы мне сообщили. А дальше выбор за ней». И папа приехал ко мне, вытащил меня на улицу и сказал: если вы хотите попасть в Москву, вам надо выехать на день раньше, чем вы собирались.

– А на какой результат вы рассчитывали?

– Мы понимали, что единственная наша надежда – вызвать реакцию Запада и Израиля. Обратить внимание на произвол. И, кроме того, показать властям, что нас не задавили.

– Вам 24 года. Ваш сын Эли Бар-Яалом, будущий израильский поэт и математик, тогда еще мал, муж сидит, свекор болен. Если еще и вас посадят, то как жить семье?

– Я понимала, что посадить надолго за обращение не могут. Именно потому, что мы кричим, именно потому, что об этой демонстрации знали заранее на Западе. Значит, это 15 суток. Тогда казалось, что это может быть тяжело, но не страшно. Я же не знала, что все закончится хроническим воспалением легких! Мы одевались в приемную президиума, а не в тюрьму.

В Бутырке было достаточно тепло, но в Ленинграде на Шпалерной были на самом деле нечеловеческие условия. Мой муж в том же здании сидел, в СИЗО КГБ, когда был процесс по его делу, и там не было холодно. И белье постельное, и матрасы. А мы – «уголовницы», нам достался каменный мешок. Декабрь. Каменные стены и голод – суп из рыбьих глаз. Но опять же, 15 суток – это не годы.

– Итак, 50 лет назад вы ехали в Москву, чтобы подать заявление с просьбой амнистировать ваших сидящих мужей и родственников в связи с амнистией, приуроченной к 50-летию СССР. Вы приезжаете – и вас берут.

– Мы приехали накануне, переночевали у знакомых, хотя на всех допросах утверждали, что приехали утром, не выдавая никого. Люди были из разных городов, но некоторых снимали с поездов и не допускали в Москву.

Мы пришли в приемную Президиума утром, около половины десятого. Народу полно. Референт прочитал наше заявление, побелел, испугался, но взял. Закрыл окошечко и убежал. Милиция вошла в пустую приемную (остальные посетители как-то незаметно и непонятно для нас рассосались) в половине третьего. До этого мы ждали, кто-то из нас выходил позвонить или купить еду.

Милиционеры сказали, что прорвало трубу на Калининский проспект, и там хлещет вода, поэтому можно выйти только во двор. А там уже стояли автобусы под окнами. Нас распихали по ним и привезли в вытрезвитель (у академика Сахарова в воспоминаниях есть даже термин «еврейский вытрезвитель»). Нас было 47 человек. Тогда почему-то всех и всегда, кого бы и где бы ни арестовывали за демонстрации, привозили в вытрезвитель.

– Когда стало страшно?

– Когда уже в Ленинграде вывели из поезда и рассадили по «воронкам», а стекла замазаны. И 45 минут куда-то везли. Мы знали, где находится тюрьма. Пустой город, пять утра. Ничего не видно. И везут, везут… Вот тут была мысль, что завезут куда-то за город, расстреляют и закопают. И никто не знает, кто мы и где мы.

– Как вы попали из Москвы в Ленинград?

– Обычная практика была такая: москвичам давали по 15 суток, а иногородних довозили до вокзала, сажали в поезда и выдворяли по месту жительства. Но в тот раз нас через несколько часов перевезли в спецраспределитель Бутырской тюрьмы.

Там нас регистрировали. Бланки анкет лежали сбоку, так что мы смогли их рассмотреть: «Бродяга, проститутка, воровка, нищенка – нужное подчеркнуть». Нам было очень интересно узнать, под какую графу мы подпадаем, но нам сей страшной тайны так и не открыли, а подглядеть не удалось.

Из кабинета рядом раздавался раздраженный голос, там кто-то кричал по телефону: «Не привозите никого, нет у меня мест! У меня евреев полно, девать некуда!»

Потом к нам вышел начальник спецраспределителя Жуков. А у нас масса проблем – у одной дома полугодовалая дочь (ее свекровь, сын которой в это время в лагере, позвонила в КГБ и потребовала выпустить невестку, потому что младенец не может без матери, на что ей спокойно посоветовали сдать ребенка в дом малютки). У другой дома – только что переживший инфаркт муж. «Наши родные ничего не знают о нас, они волнуются!», – сбивчиво объясняем мы. Жуков помолчал, а потом тихо сказал: «В Ленинград я звонить не буду. Если есть чей-нибудь телефон в Москве, дайте».

Мы дали ему телефон жены «самолетчика» Юры Федорова, Наташи. Представьте себе, он позвонил! Полковник МВД, начальник бутырского распределителя – он мог все потерять за один этот звонок, да еще кому – жене отщепенца, сидевшего по самолетному делу! А он даже не спросил, чей телефон ему дали, хотя, зная, кто мы и за что нас арестовали, мог предположить, каковы наши знакомые. Я очень надеюсь, что ничего плохого с ним не произошло, что он жив и здравствует до сих пор. Я помню его все эти годы и все годы желаю ему всего доброго и светлого.

На следующее утро следователь объявил, что меня выдворяют из Москвы за незаконное пребывание без прописки. «Но мы пробыли всего несколько часов», – возразила я. – «А это смотря зачем приезжаешь, – просветил следователь. – Если люди хотят посмотреть достопримечательности, то они хоть месяц могут жить без прописки, и ничего. А если с антисоветской целью, тогда и часу нельзя!»

«Задержанной предоставляется бесплатный билет за личные деньги», – было написано в конце протокола.

— Это как?

– «Деньги высчитают из тех, которые у вас изъяли при задержании». – «Но почему тогда он бесплатный?» – «А разве вы его покупали?» – сразил меня следователь.

Из Москвы нас выдворяли за незаконное пребывание без прописки. А уже в Ленинграде на суде возникло хулиганство. Это называлось административным арестом. За нападение на официальных лиц, за хулиганство. В приемной президиума находились одни милиционеры. Но в справке об освобождении упоминались и народные дружинники, которых там точно не было, все были в форме.

Ленинградская группа состояла из 11 человек – восемь женщин и трое мужчин. Нам не давали никаких приговоров, только прочли их. В справке об освобождении стояло «покушение на жизнь, здоровье и достоинство работников милиции и народных дружинников».

Я на суде потеряла сознание, вызвали скорую. Оказалось – воспаление легких. Врач скорой уговаривала их дать вылечить меня, а потом уже сажать. Судья тоже кого-то уговаривала по телефону. В итоге они, видимо, побоялись, что я умру у них с температурой за сорок, и мне дали только десять суток, а не 15.

Я вышла из тюрьмы, пришла на работу (хотя мне было очень плохо), и меня буквально тут же вызвали к начальнику нашего отдела Павлу Павловичу. Он сказал: ну, жизнь – я понимаю, здоровье – допустим. Но вот достоинство – ты что, их всех изнасиловать пыталась? Потом добавил: иди, работай, никому ничего не говори.

– А в это время к вашему мужу в Мордовии приходят…

– Чуть позже приходят к мужу в лагере и требуют, чтобы он воздействовал на жену: если она будет продолжать в том же духе, мы ее посадим. Но свидания со мной не дают. Ему разрешены два письма в месяц. Вот письменно он и должен меня уговорить. А он меня все время уговаривал, чтобы я уехала. Но я боялась, что если мы уедем, а он останется, то неизвестно, увидимся ли мы вообще. А так – мы понимали, что, кроме ареста на 15 суток, нам ничего не грозит. Страшнее было думать, что они меня где-нибудь порежут, прибьют или еще что, вот это было реально. Кстати, через знакомых и незнакомых эта угроза была мне передана.

Так было с Евой, женой Бутмана. В 1972 году нас вместе взяли в приемной Президиума, и потом мы сидели с ней в одной камере. А позже она поехала к мужу на свидание, и после свидания на вокзале к ней подошла милиция, ее арестовали, сказали, что она похожа на какую-то воровку. Затем ее избили до полусмерти – держали за подбородок и колотили головой об стену. На ее лицо потом страшно было смотреть, оно все превратилось в один сплошной кровоподтек.

– Почему начальник распределителя в Москве Жуков и ваш начальник отдела помогали вам, как думаете?

– Бывают разные виды сопротивления произволу. Самый очевидный – выход на площадь. Но не все готовы на такое, и никто не смеет упрекать человека за то, что он не пошел на баррикады, называть его трусом и подлецом – ни те, кто нашел в себе силы для открытого противления злу, ни тем более те, кто разглагольствует об этом, сидя в уютных кафе в свободном мире.

Это особенно актуально сейчас, когда принято поносить как уехавших из России, так и оставшихся за то, что они не свергли путинский режим.

Кроме активного сопротивления бывает еще пассивное, когда человек проходит по тонкой грани, не нарушая предписаний, а используя лакуны в них. Нигде не написано, что тюремщик не имеет права позвонить по просьбе арестованного? Значит, я своим звонком ничего не нарушаю. Начальство велело провести собрание и осудить отщепенку, но забыло предупредить, считая это очевидным, что шельмование предателя должно быть публичным? Значит, проведем закрытое партсобрание, практически тайное, с запретом разглашения. Формально все выполнено.

Проводница в поезде Москва – Ленинград явно сочувствовала нам: поняв, что мы арестованы, она выкапывала из своих ящичков все съедобное, чтобы помочь нам хоть как-то. Или продавщица в сельпо поселка Барашево, где зона, в которой сидел мой муж, из-под полы продала нам со свекровью невиданный дефицит: полученное к майским праздникам сливочное масло, за которым все утро послушно стояло в живой очереди все лагерное начальство, включая и самого начальника лагеря, потому что масло давали по 200 граммов в одни руки. Разумеется, продавщица с кассиршей перед началом торговли отложили этот редкий деликатес себе – но поделились с нами своей заначкой, услышав, что нам это нужно для зека. Причем по официальной цене, не взяв ни копейки сверху. Или работницы офицерской столовой там же, помогавшие нам… Я писала об этом в моей книге «Мир болит у меня под ложечкой».

Стремление «не быть первым учеником», оставаться человеком в условиях, требующих превратиться в монстра, зомби, носорога – тоже сопротивление, игнорировать которое преступно, на мой взгляд. И это верно при любом варварском режиме, в любую эпоху.

Нателла Болтянская, «Детали». Фото из журнала www.bercovici-zametki.com √