В этом году мы поднимемся на кладбище, но подождём с празднованием Дня независимости

Вот они — дни тревоги. День памяти и День независимости. Эта странная пара, «обвенчанная» в начале 50-х, чтобы напоминать нам о непростой формуле: вот цена. Жизнь здесь оплачивается кровью.

Когда я была ребёнком, эта пара дней, несмотря на свою тяжесть, казалась мне волнующей и важной. Это были семейные и национальные дни, в которые мы чувствовали близость друг к другу и к стране. 

Мы приклеивали на рубашки наклейки с надписью «Искор» (Пусть помнит) и поднимались на кладбище кибуца, проходили вдоль ряда военных могил, на которых значились разные имена, но все они были одинаковыми — потому что в каждой могиле покоились герои. Пока мы не доходили до нашей могилы. 

Собирались вокруг неё, немного молчали, ковыряли землю носком ботинка, удивлялись, как буйно разросся суккулент, но знали — не просто так, ведь бабушка навещает могилу каждую неделю, полет сорняки, поливает. Дед с дрожью в голосе читал «Эль Малэ Рахамим» (Молитву о покое души), и с каждым годом он успевал дочитать всё меньше — слёзы душили его всё раньше.

Потом мы спешили на площадь для церемонии. Те же три печальные песни, те же поля, уходящие вдаль, тот же список павших, который мы знали наизусть — за исключением конца, который с каждым годом удлинялся еще на одно-два имени. 

Именно из-за этих имён все и плакали. Потом мы шли по длинной дорожке с кладбища, поддерживая дрожащую спину бабушки, говорили, как красиво в этом году исполнили «Песок будет помнить», срывали наклейку с рубашки, оставляли позади тех, кто остался, и шли покупать наряд для праздничного вечера.

Мы гордились своей связью с этой землёй. Мы могли заменить наклейку с «Кровью маккавеев» на наклейку с числом лет нашей независимости, потому что знали: мы должны радоваться и за них — ведь своей смертью они завещали нам жизнь. Мы верили всем сердцем, что высокая цена, которую мы платим, — это цена безысходности. А если нет выбора — значит, нужно умыться на выходе с кладбища, снова поднять флаг на вершину флагштока и устроить себе праздник.

С годами этот переход становился всё менее естественным. Не знаю, повзрослела ли я и поняла, насколько высока цена; повлияли ли на меня друзья, ушедшие в боевые части; убийство Рабина; или нечто другое — но звук падения отца, потерявшего сознание посреди церемонии, до сих пор в ушах. 

Даже вечером, когда мы собирались в зале на традиционное празднование, сирена длилась в моей голове гораздо дольше двух минут — и уже не символизировала конец траура, а стала каким-то вторым, странным голосом, сопровождавшим первоклассников, поднимавшихся на сцену с флажками и улыбками. 

Мне становилось всё труднее понять, как мог быть всего лишь 23-летним тот, кто пал, — а вся страна при этом в флагах. Если вернуться к образу, мне всё меньше хотелось участвовать в празднике годовщины свадьбы этой странной пары, потому что я не понимала, как они вообще держатся вместе столько лет, когда один только даёт, а другой — лишь берёт.

Чтобы пережить эмоциональную бурю, которую приносят с собой эти сутки, нужно верить, что это — необходимость, что мы платим цену безысходности, и что государство делает и будет делать всё, чтобы эта цена была как можно ниже. Но пока мы платим цену выбора; пока израильские граждане гниют в плену у ХАМАСа; пока не создана государственная следственная комиссия; пока матери и отцы кричат своим детям у границы с Газой — нам нечего праздновать. 

В этом году мы поднимемся на кладбище, польем растения, прочтем «Эль Малэ Рахамим» голосом более сломленным, чем когда-либо, и вернёмся домой. А с празднованием подождём — до тех пор, пока не вернутся заложники, и у нас не появится настоящая причина.

Адва Була, “ХаАрец”

Фото: Роман Янушевский