Как еврейский ученый стал производить химическое оружие для Гитлера

Когда в 2008 году валлийский писатель Джо Данторн опубликовал дебютный роман «Подводная лодка», он и представить себе не мог, что слова, которые вложил в уста своему герою-подростку Оливеру, со временем подойдут и ему самому: «Я использовал тайный анализ, чтобы узнать секреты своих родителей».

Правда, речь идет не о секретах его родителей, а о секретах его прадеда, Зигфрида Мерцбахера — немецко-еврейского ученого, который изобрел радиоактивную зубную пасту под названием Doramad, обещавшую «ослепительно белую» улыбку.

По крайней мере, Данторн считал, что именно такова была главная роль его предка в истории. Однако, отправившись в исследовательское путешествие, он понял, что история была гораздо масштабнее, чем он изначально думал.

Время, когда Зигфрид был ученым, работавшим в 1930-х годах над созданием противогазов и различных химических веществ, включая иприт, «было непростым», и работа его прадеда «могла бы быть гораздо более смертоносной, если бы не вмешательство Гитлера».

Книга «Дети радия: зарытое наследство» необычна для еврейских мемуаров, в центре которых — нацистская Германия и Холокост: она удивительно смешная, а также поучительная  — и это никак не связано с зубной пастой.

Внезапные повороты повествования в книге лучше всего иллюстрирует тот факт, что автор изначально собирался написать мемуары о своей немецкой бабушке, Доротее Брандер. Ее нежелание отвечать на вопросы внука поставило крест на этом желании почти так же, как и ее смерть в возрасте 92 лет в 2017 году.

К счастью для Джо Данторна (и для нас), ее смерть случайно проложила путь к «Детям радия» — после того как он набрался смелости и прочитал болезненно многословные мемуары своего прадеда, оказавшиеся «расширенной исповедью».

«В большинстве семей есть интересные истории, но у них нет никаких документов, — размышляет автор в интервью. — Мне повезло, что эти 2000-страничные мемуары стали своего рода базовым документом, а потом я нашел и множество других документов».

— Всегда ли для вас было очевидно, что это будут мемуары, а не сюжет для художественного произведения?

— Я был готов к тому, что это будет вымысел. В начале книги, в первой главе, я думал, что история будет именно такой — героической, о том, как моя семья бежала из Берлина во время Олимпиады 1936 года. В моей голове это выглядело по-голливудски, и мне показалось, что наполовину выдуманный рассказ будет уместен.

Но, как только я углубился в исследования, все оказалось слишком сложным. Думаю, в этом и есть смысл книги: реальная история не укладывается в те голливудские формы, в те структуры, которым я научился как романист.

— Когда вы начали узнавать о деятельности Зигфрида в военное время, ваша семья никогда не беспокоилась о том, стоит ли делиться этой историей?

— Никто не сказал: не ходи туда-то. Думаю, ближе всего к этому был мой дядя, который написал мне по электронной почте: «Пожалуй, на сегодня хватит семейных скелетов» — с хорошим юмором, если честно, но это, очевидно, заставило меня задуматься: неужели есть еще семейные скелеты? Наверное, мне стоит узнать о них.

Я очень благодарен своей семье; они были весьма объективны. Больно переосмысливать историю своей семьи, превращая ее из радостной в нечто более сложное, но никто не встал у меня на пути.

— Меня очень заинтересовало, когда вы пишете, что Зигфрид потратил «14 лет на мемуары, в которых он так и не сказал того, что ему было нужно сказать». Учитывая, что вы тоже наставник писателей, что бы вы посоветовали ему, прежде чем он начал работать?

— Если бы я разговаривал с Зигфридом, я бы сказал: начни с самой сложной, интересной, сильной детали, а затем можешь выстроить вокруг нее. Очевидно, мне легко говорить, но есть веская причина, по которой он не хочет писать об этой части своей жизни — и есть аргумент, что написанное им не обязательно было мемуарами, а скорее способом занять свой ум и подумать о том, что, возможно, прошло мимо него раньше.

Если бы я мог, я бы посоветовал ему начать с 1925 года и потратить 10 лет на то, чтобы написать об этих 25 годах своей жизни. Он пережил много интересных времен: он родился в золотой век немецкой науки — в Мюнхене ему преподавали нобелевские лауреаты. У него была удивительная жизнь, но есть период, когда он переживает нечто настолько сильное – и, однако, почти полностью избегает упоминания этого.

— Не вдаваясь в подробности его работы в области химического оружия, есть ли у вас ощущение, что он признает вред, который причинила его деятельность?

— Нет, не признает. Я не думаю, что он действительно смирился с этим. Он много оправдывается — и некоторые из этих оправданий очень разумны. Ему действительно нужны были деньги, когда он решил заняться продвижением сначала противогазов, а потом химического оружия. У него была молодая семья, которую нужно было кормить. У него были обязанности. Кроме того, нацисты не стояли у власти, когда он принимал это решение, это была Веймарская республика. Так что он, вероятно, думал: сейчас мирное время, что в этом плохого?

Я вижу все этапы на пути принятия им этого решения, и могу ему посочувствовать. Я также могу понять, что впоследствии он не смог справиться с принятым решением. В своих мемуарах он говорит: «До сих пор не могу понять, как я согласился на повышение». И это действительно интересно: прошло 30-40 лет с того момента, а ты буквально не можешь понять свое решение сказать «да». Так что короткий ответ — нет, он так и не смог по-настоящему разобраться с этим.

Говоря позже о трудностях проникновения в сознание ученого, Данторн возвращается к мысли о том, как его прадед мог оправдать перед самим собой работу над химическим оружием. «Многие ученые, в том числе Зигфрид, видят, как технология может быть использована не по назначению, но также видят, как она может быть полезна. И ты погружаешься в свою работу, стараясь сделать как можно лучше, и, возможно, не задумываешься слишком глубоко о возможных последствиях, как положительных, так и отрицательных».

Новая немецкая идентичность

Один из самых откровенных моментов мемуаров наступает, когда мать автора уговаривает психиатрическую клинику в США прислать ее сыну медицинские записи о пребывании Зигфрида в психиатрической клинике в конце 50-х годов. Фрейдистский анализ. Страницы записей врачей, сделанных во время интервью. Наблюдения медсестер.

«О чем он думает на самом деле — вот вопрос, который я всегда задавал себе о своем прадедушке, — вспоминает Данторн. — И вдруг мне прислали эти записки, как будто кто-то залез в его голову, и нужно сравнить, как его видели – с тем, кем он был на самом деле.

Можно возразить, что, возможно, он все еще пытался как-то себя показать своим врачам-психиатрам. Уверен, что так и было. Но это был такой удивительный контрапункт к тому, каким он предстал в своих мемуарах. Он был гораздо тревожнее. Он был гораздо мелочнее. Он просто чувствовал себя униженным своими коллегами, или ему не очень нравилась его работа, или ему нечем было заняться после выхода на пенсию. Это было очень по-человечески, потому что большинство из нас не думают о себе на повседневном уровне в контексте грандиозных масштабов истории. Мы просто не так живем.

Писать эту книгу несмотря на то, что тема порой была очень сложной и болезненной, было настоящим удовольствием. И я думаю, отчасти потому, что я никогда не знал, куда она меня приведет, и постоянно удивлялся.

И еще остается вопрос обо всех его тревогах и беспокойствах: отражают ли они на самом деле глубокий стыд и сожаление по поводу его работы с химическим оружием? Возможно, но он не признается в этом своим врачам. Так что это ответило на некоторые вопросы, но также задало новые».

— Похоже, вы действительно с головой окунулись в журналистские расследования, получая удовольствие от процесса.

— Не совсем.  Я не репортер-расследователь по профессии, и мне пришлось осваивать навыки по ходу дела.

— Параллельно с историей, в которой вы копаетесь, идет история о том, как вы исследовали свою немецкость и фактически получили немецкое гражданство, что, вероятно, заслуживает отдельной книги. Стали ли вы больше интересоваться немецкой культурой и политикой в результате работы над этой книгой?

— Я не очень далеко зашел, но я пытался немного выучить немецкий. Я стал гораздо больше следить за тем, что происходит в немецкой политике. Теперь я путешествую по немецкому паспорту, и это был волнующий момент, когда я проходил через немецкую полосу в аэропорту. Так что эта связь действительно ощущается и будет ощущаться и впредь.

— А как насчет еврейской стороны? Связало ли это вас и с этой стороной вашего прошлого?

— Это, конечно, заставило меня почувствовать себя гораздо более евреем, чем раньше. Моя бабушка не передала мне ничего из этой традиции, так что только благодаря написанию этой книги я понял эту часть своей семейной истории.

— До такой степени, что вы могли бы начать называть себя еврейским писателем?

— Я думал об этом, но, вероятно, не стал бы этого делать, просто потому что у меня нет права так говорить, поскольку я не был воспитан в этой традиции. Она есть, но я не чувствую себя связанным с ней настолько, чтобы заявить об этом как о своей идентичности.

— Значит вы по-прежнему остаетесь только валлийским писателем?

— Да, я считаю себя валлийским писателем — что забавно, потому что моя бабушка — немка, мама — шотландка, папа — англичанин. Они переехали в Уэльс только в 70-х годах. Но я там родился, вырос, я чувствую себя связанным с ним эмоционально и во всех значимых отношениях.

— У вас есть маленькие дети. Если они придут к вам через 20-30 лет и скажут, что хотят написать семейные мемуары, что вы им ответите?

— Я бы сказал: «Подождите, пожалуйста, пока я умру».

Адриан Хенниган, «ХаАрец», Н.Б. Реклама радиоактивной зубной пасты  Doramad. Википедия