Актер Анатолий Белый: «Происходящее в России – надолго. Лет на пятьдесят»

В июле 2022 года известный и востребованный артист Анатолий Белый уволился из МХТ им. Чехова и уехал из России. Он играл в спектакле Кирилла Серебренникова, работал в независимых театральных проектах, снялся в десятках фильмов и сериалов. А последним спектаклем, в котором он играл на сцене МХТ, символично стал «Бег» по роману Булгакова.

Сейчас в Израиле с успехом идет его моноспектакль «Я здесь». Также артист начал работать в театре «Гешер». «Детали» говорили с Анатолием Белым о том, что происходит с людьми искусства сейчас в России, и о том, почему не надо «смотреть назад».

– Из репертуара «Современника» сняли последний спектакль, в котором играла Лия Ахеджакова. Ранее уволен Назаров, сейчас уехал Филиппенко. Идет новая волна репрессий против людей искусства?

–Тоталитарная машина, которая запущена в России, движется в своем направлении, это все было ожидаемо. Конечно, репрессируют актеров, режиссеров, людей искусства… Вот сейчас Зельфира Трегулова лишилась поста директора Третьяковской галереи, и мы понимаем, почему. Да, это машина репрессий. Сначала они замыливали людям мозги, пугая внешним противником, теперь ведут поиск внутреннего врага. Прямо по методичке. Если знать механизмы истории, видно, что все происходит, как в учебнике.

На наших глазах уничтожается нация. Пропаганда работает по определенным алгоритмам, они разработаны и известны. Даже на факультетах журналистики это все подробно изучается.

– И театр участвует в этом процессе? В случае с Ахеджаковой — «Современник»?

– Театр участвует своим молчаливым согласием с происходящим. Это звенья одной цепи, это следствия разрушения головного мозга, люди уже живут в другой реальности. Для человека, не болеющего этой болезнью, происходящее –ужасно. Там для людей это — «очищение от зла», страшная вещь, в общем.

– Можно ли понять директоров театров, главных режиссеров?  Объяснить чем-то их компромисс? Вы ведь когда-то пытались объяснить и действия Евгения Миронова, приехавшего на руины мариупольского театра, где у него «отпали многие вопросы»?

– На сегодняшний день я уже никого не могу оправдать. Те, кто остался в этой системе, идут не просто по пути конформизма, а саморазрушения. Давайте перечитаем роман или посмотрим фильм Иштвана Сабо «Мефисто» — там все было сказано.  Сначала я думал, поездка Миронова в Мариуполь была результатом какого-то ужасного давления на него (наверное, так и есть). Но сейчас я понимаю, что никакого оправдания нет тому, что и он, и Константин Хабенский решили поддерживать существующий режим. Всегда можно уйти. Можно выйти из этого колеса.

– В СМИ слили составленный «Роскомнадзором» список людей, за которыми прицельно следят, в нем есть и артисты – например, Юлия Ауг и ее дочь, актриса Полина Ауг. Что делать человеку театра в этой ситуации — только уезжать из России?

– Репрессивная машина не остановится, она будет двигаться дальше. Так же как сто лет назад, это приведет к репрессиям, но еще более диким — я в этом убежден. Что делать заложникам – прекрасным людям с душой, с антивоенной позицией, которым некуда уезжать? Очень сложно сказать, мне просто больно за них. Там сейчас нечего делать нормальному человеку.

Наверное, пытаться уехать, а если нет — становишься жертвой. Я, например, не хочу быть жертвой, хочу продолжать жить в открытом мире, а не в том адовом котле. Наверное, надо уезжать и сохранять себя и культуру в тех местах, куда нас разбросало. Я не сторонник «теории отмены», и считаю, что настоящая русская культура всегда была в оппозиции власти.

– Вы говорите об этом в спектакле «Я здесь», перечисляя имена.

– Да, об этих людях. Которых убили или выдавили, и которые являются ее гордостью и славой. Замученные в советской России и уехавшие.

– Когда сравнивают эту волну эмиграции с волной отъезда 20-х годов прошлого века, видят одно отличие: многие из тех, кто уезжают сейчас, думают, что вернутся. А Дмитрий Быков считает, что тогда люди бежали от революции, от нового, а сейчас – от реакции, от старого, и поэтому надеются на скорое возвращение. Согласны?

– Нет, я не согласен. Обобщать вообще не стоит. Есть процент людей, которые пережидают, но я думаю, что происходящее в России – надолго. Я даю всему этому лет 50 до того, как там что-то сдвинется. А может быть, и не сдвинется ничего. Да, возможно, это звучит радикально, но у меня огромное разочарование в стране. Сам я не пережидаю, я пускаю корни в Израиле, и это тяжелый процесс. Понимаю, что никогда не стану израильтянином [на сто процентов], всегда буду на перекрестке культур.

– Здесь вышло два спектакля с вашим участием. В спектакле «Я здесь» Вы, кажется, нащупали важный болезненный нерв: это — человек бегущий, потерявший прежнюю жизнь. В основном это обращение к тем, кто бежит из обеих стран — но и у людей, давно живущих в Израиле, оно вызвало сильный отклик. Что важного вы хотели сказать этим моноспектаклем?

– «Человек потерявший» – это некое определение человека, как, скажем, «человек думаюший» или «человек играющий»… «Человек потерявший» – точное определение человека, бегущего из горячей сейчас точки. Мы обращались к ним. Там на сцене не я, Толя, а персонаж, которого мы с режиссером Егором Трухиным придумали вместе. Собственно, Егор приехал весной в Израиль с двумя рюкзаками –  спереди и сзади. Так что это калька сегодняшнего дня, и это прямой путь общения с публикой, естественный сейчас для нас.

Здесь много людей, эмигрировавших когда-то, и значит, что-то потерявших. Мой педагог в институте однажды спросила: «Что такое жизнь?», мы начали отвечать, и она сказала: «Для меня жизнь – это цепь потерь». Это не всегда имеет негативный смысл, оттенки могут быть разными. Но сегодня это трагедия, и она западает в душу каждого.

Сейчас мы поедем с этим спектаклем в Финляндию, потом в Грузию, страны Балтии, Германию. Интересно, как будут реагировать на этот спектакль зритель в разных странах.

– Везде же наши люди?

– Конечно. Спектакль на русском языке, он обращен к людям, понимающим его, но есть субтитры на английском.

– Помогают ли сейчас людям творчества, искусства в Израиле – когда сюда едет огромное количество творческих людей из Украины и России?

– Есть точечные программы, но их совершенно недостаточно. Например, театр «Гешер» выбил в министерстве алии и интеграции для нас языковой ульпан, чтобы мы занимались фонетикой иврита. Надеюсь, что программ будет больше. Приехало очень много творческих людей с большим потенциалом, их надо поддержать. Я знаю, что на днях этот вопрос будет обсуждаться в Кнессете.

– Как-то я сомневаюсь, что он станет приоритетным для нового правительства, с его отношением к алие.

– Культура никогда не является приоритетом для правительств.

–  Мы подходим к страшному рубежу – год с начала войны.  Три страны в вашей судьбе пересеклись и сошлись в одной точке, как это повлияло на вашу позицию?

– Я родился в Украине ­– мои родители оттуда. Они переехали в Тольятти, когда мама была беременна, но потом она поехала навестить бабушку в поселок Брацлав, это такое польско-еврейское местечко. Дом номер 11 по улице Пушкина, черешня во дворе…и вот там я родился. И каждое лето, как только заканчивались занятия в школе, — мама работала учителем, — мы брали рюкзаки и чемоданы, садились в самолет и летели, а потом ехали в Брацлав. Все лето поводили там, заезжая еще в Львов к другим дедушке и бабушке. Все мое детское, сокровенное, пронизанное любовью, солнцем – оттуда. Безо всякого пафоса, на вопрос, где моя родина, я назову Брацлав.

­– Но в момент присоединения Крыма Вы не поняли, что происходит. Почему?

– Да, это правда. Да, слепота и инфантильность. В какой-то момент я чуть не стал клиентом этой изощренной пропаганды. Вы же помните, Путин после Ельцина пользовался огромным авторитетом. Процесс выхода из СССР был горьким и кровавым, но я наделся, что вырулим, а о КГБ думал – «ну и что?» Начался бурный расцвет в искусстве, фестивали, гастроли, кино наконец выходило на международный уровень. Появились Звягинцев, Серебренников…  И когда начали закручиваться гайки, я до конца не мог понять, к чему это приведет.

Я выходил на площади с другими. Казалось, что сейчас появится какая-то оппозиционная сила, которая сможет противостоять и все изменить. Но надежд оставалось все меньше. Тем не менее, в 2014 году мне казалось, что действительно в Крыму был референдум, и что существует некая внешняя угроза, и т.д.  Пока меня не встряхнули и не сказали: «Толя, ты дурак?»

– Вот так это все работает?

– Да, и мы видим, что происходит с людьми под воздействием пропаганды, даже с тонкими, чувствующими. Вот актриса Полина Агуреева, например. Страшно, что они становятся жертвами и инструментами пропаганды. И оттуда нет возврата. Это как наркотик. Изменить человека уже невозможно.

-– Ваш последний спектакль в Москве ­– «Бег» по роману Булгакова. О чем сейчас ставить «Бег», понятно. А о чем сейчас ставить «Анну Каренину», где вы будет играть Левина? Что вы в это вкладываете?

– Мы недавно говорили с подругой, и я узнал, что в Москве ставят новый спектакль «Бег»: теперь это спектакль о том, что потерявший родину теряет смысл своего существования. Хлудова играет Миркурбанов. Они переворачивают все. То есть себя они ассоциируют с Красной армией, а там, на другой стороне, все — подонки, забывшие родину. Какие страшные перевертыши! Подменяют смысл романа на 180 градусов.

Да, я играл Хлудова, это была моя последняя роль в театре, созвучная тому, что происходит. А по поводу «Анны Карениной» ваш вопрос, скорее, адресован Римасу Туминасу. У меня роль Левина, самого цельного героя романа. Для меня это скорее плач по утерянному. Такой уходящий корабль, все эти толстовские вопросы.

Та горстка прекрасных людей, которые в России остались в заложниках, – а я считаю, что они заложники, – мала и ничего не может сделать. Я в этом вопросе пессимист. Посмотрите на историю. Сколько веков длится эта Византия, кровь? Потом чуть отпускают вожжи, и снова. Это качели — я от них устал, у меня кружится голова. «Анна Каренина» для меня — уплывший корабль.

– А вера в силу литературы, искусства, театра­ осталась с вами? Вы любили цитировать нобелевскую речь Бродского, где он говорит о силе и важности литературы. Как вы относитесь к этому сейчас? Может ли искусство вообще влиять на что-то, или это не его задача вообще?

–  Это самый тяжелый для меня вопрос сегодня. Наверное, каким-то очень медленным образом оно влияет. Не был бы современный человек таким, как сейчас, без наскальной живописи и всем, что за нею последовало. Есть огромная человеческая потребность отображать жизнь. И конечно, Пушкин, и Чехов, Толстой, Гоголь и Бродский были не зря.

Но иногда с утра я смотрю военные сводки, а вечером выхожу на сцену с мыслями: «Зачем? Зачем все это, если сегодня с утра бомбили и снова гибнут люди».

Хочу верить, что мы что-то по чуть-чуть намываем. Как вода, постепенно. Через войны, катаклизмы, огромные жертвы люди все же приходят к тому, что жизнь побеждает. Хочу верить в это.

Алла Борисова, «Детали». Фото: Александр Ханин.