38 плюшевых мишек. Как израильские врачи работают с тем, с чем не сталкивался никто в мире

Когда маленькие заложники ХАМАСа начали возвращаться из плена, израильские врачи столкнулись с тем, с кем до них не встречался никто в мире. Как работать с детьми, проведшими столько времени в плену у террористов? В мировой медицине не было ни таких знаний, ни практики. Все пришлось придумывать на ходу.

Доктор Эфрат Барон Харлев, директор детской больницы «Шнайдер» в Петах-Тикве была первой, кто встречал вернувшихся детей, когда они вышли из вертолета. Она знала, что у нее просто нет права на ошибку.

 «Мне 57 лет, у меня четверо сыновей.  По специальности я детский реаниматолог, сейчас — директор больницы «Шнайдер». Хотя в последние 20 лет я занимаюсь административной работой, но не прекращаю и врачебную практику, — рассказывает она. — Я люблю свою работу. Люблю общаться с детьми и их родителями».

— Детский реаниматолог – сложная специальность. И уж, конечно, в Израиле. Но наверняка вы все равно не были готовы к тому, с чем вам пришлось столкнуться около месяца назад?

— Я совсем не была к этому готова. К такому просто невозможно подготовиться.

— Когда вам стало известно, что освобожденных из плена детей привезут в больницу «Шнайдер»?

— Мне не стало об этом известно, я сама так решила. 7 октября в 7.05 я объявила о переходе больницы на работу в условиях чрезвычайного положения. К вечеру все отделения уже переехали в защищенные пространства – от ортопедического до реанимации, вместе со всем своим сложным оборудованием. Это была безумная работа. И только 12 часов спустя я смогла поднять голову. И тогда я задала вопрос: «Минуту, а где все они? Где дети?»

— Вы готовились к приему раненных детей из Западного Негева?

— Да. Мы подготовились, мы ждали их. В конце концов, выяснилось, что, к счастью, раненых детей очень мало. Их всех доставили в больницу «Сорока» в Беэр-Шеве. Только потом я поняла, что у детей из Западного Негева в тот день было три варианта: выжить, погибнуть или – что было трудно представить себе – попасть в плен.

Примерно через неделю, когда мы уже знали, что похищены около 30 детей, я впала в состояние, когда просто не могла думать ни о чем другом. Я стала поднимать на ноги весь мир. Я обращалась ко всем, кого знала лично и к тем, с кем вообще не была знакома. Я говорила всем: дети должны вернуться из плена первыми, и они сразу же должны прибыть в «Шнайдер».

— Почему в «Шнайдер»? Почему не в другую детскую больницу?

— Потому что мы единственная детская больница, существующая сама по себе, не при каком-то другом медицинском центре. Здесь занимаются только детьми. «Дана» при больнице «Ихилов» и «Сафра» при медицинском центре «Шиба» – замечательные учреждения. Но во время войны у их директоров есть миллион других проблем, кроме детей. Как бы прекрасно они ни работали, они занимаются и взрослыми пациентами. Мы же думаем только о детях. Даже электрики в нашей больнице выполняют свою работу по-другому, и санитары, и повара. Все в зависимости от потребностей детей.

И, когда я думаю о детях, побывавших в плену, я имею в виду не только раненых или перенесших, не дай Бог, сексуальное насилие. Я держу в голове общую картинку. Я думаю обо всем, что им может потребоваться, от «А» до «Я» – это метод нашей работы. Что самое легкое в ней, на первый взгляд? Собственно оказание медицинской помощи. Начать лечить рак. Положить раненого на операционный стол. Однако все остальное – особые потребности наших пациентов – постоянно меняется. Здесь требуется другой способ мышления.

— То есть, детей нужно лечить не так, как взрослых?

— Совсем не так. Дети – это не маленькие взрослые. Тем не менее, 95% средств, выделяемых на здравоохранение во все мире, направляются на «взрослую» медицину – и не на профилактику, а на терапию. С моей точки зрения, главная задача педиатрии – это превратить сегодняшних здоровых детей в завтрашних здоровых взрослых. Чем дальше развивается медицина, тем шире наши профилактические возможности. Чем выше будет уровень педиатрии, тем лучше будет для всех.

— Вы сказали, что собственно медицинские процедуры – это самое простое в лечении детей. А в чем заключается сложная часть?

Самое сложное – понять ребенка. Понять, как с ним разговаривать. Находится ли он уже в том возрасте, когда может взаимодействовать с врачами? Нужно понять его язык, его культуру, среду, в которой он растет. Откуда этот ребенок, кто его родители. Это – фундамент всего процесса.

— Это как в гериатрии. Семья находится на первом плане.

Да. Мама нашего пациента может прочитать все, что только можно, о его болезни и ей начинает казаться, что он может заменить всех врачей. С этим тоже нужно работать. Или, извините, это может быть семья из бедуинского Рахата. Когда я начинаю объяснять родителям, что лекарство нужно хранить в холоде, мне говорят: у нас дома нет электричества, есть только генератор, и он работает несколько часов в день. Поэтому холодильник тоже работает время от времени.

— Что произошло после того, как вы решили, что освобожденные из плена дети прибудут в «Шнайдер»?

— Я написала длинное письмо в министерство здравоохранения. Там были разные оптимистичные заголовки, типа: «Дети вернутся скоро». И, конечно, я подробно описала всю программу действий, как и к чему нужно готовиться. В общем, вперед, за дело!

— Как можно подготовиться к такому беспрецедентному событию?

— Я перечитала много педиатрической литературы. И ничего похожего там не нашла. Кстати, сейчас я начала писать статью о детях, перенесших плен. Я планировала отдать ее в научный медицинский журнал. Но когда я им отправила первое предложение по этому поводу, мне ответили: «Нет, спасибо».

— То есть, ничего не написано ни о клинической терапии освободившихся из плена детей, ни о психологической помощи, в которой они нуждаются? В истории не было подобных прецедентов?

— Я нашла историю о детях, похищенных в Сьерра-Леоне. Но там все было совсем по-другому. Я начала все с самого начала.

Мне было ясно, что мы должны быть не больницей, а домом, где дети должны себя чувствовать уютно и защищенно. Было очевидно, что им и их родителям нужно будет обеспечить приватность. Что нужно будет создать пространство, где они смогут свободно ходить, сидеть, общаться.

Сначала в качестве примера мы оборудовали одну такую комнату. Там было все, вплоть до игрушек. Затем мы взялись за оборудование целого отделения.

Мы учитывали все: сколько лет ребенку, какая кровать ему потребуется, захотят и смогут ли его родители находиться все время с ним? Живы ли оба его родителя? Мы подготовили все, включая запасные варианты.

— И это все еще до того, как можно было с уверенностью сказать, что дети вернутся.

— Да, это было за месяц до начала переговоров.

— Не было ли страшно смотреть на эти «комнаты призраков», зная, что они могут никогда не пригодиться?

— Было страшно. Каждый раз, когда мы видели их, мы плакали. Мы привезли в отделение 38 плюшевых мишек. По одному на каждую кровать. И всякий раз при виде такого медвежонка, ждущего ребенка, сердце обливалось кровью.

Одновременно с этим мы начали разрабатывать теорию.

— В чем она заключалась?

— В основном, в том, чего не делать. Снова – мы знали, как поступать с медицинской точки зрения. Но все остальное оставалось неизвестным, а когда ты не знаешь – не делай. И тогда мы решили – не обнимать детей. Не задавать вопросы, не вмешиваться, не трогать.

Что нам осталось делать? Смотреть. Я и мой заместитель смотрели, как привозят детей на вертолетах и пытались понять, в каком они состоянии.

— Что вы увидели?

— Прежде всего, что они в сознании. Мы пытались разглядеть, вдруг кто-нибудь из них тяжело дышит или с трудом стоит на ногах. К счастью, после 54 дней в плену все находились в более или менее нормальном состоянии. Бледные и худые, но достаточно здоровые, чтобы мы вначале не докучали им проверками.  Они разговаривали. Они ходили. Можно было оставить их в покое.

— А что с душевным состоянием?

— Здесь отличия можно быть обнаружить с первого взгляда.

— Это было связано с их характерами или с теми условиями, в которых они содержались?

— У каждого из детей была своя жизнь до 7 октября. После этого началась другая жизнь. В тот день они пережили кошмар, на их глазах происходили убийства, их самих похитили. Плен каждый из них тоже пережил по-своему. По глазам детей можно было видеть – этот более или менее в порядке, а этот уже нет.

— Вам была известна история каждого ребенка?

— Мы знали эти истории в общих чертах. Но нам не было известно, что именно происходило с каждым ребенком 7 октября, и что было с ним в плену.

— А что происходило с детьми при первой встрече? Когда они выходили из вертолета?

— Прежде всего, мы спрашивали их, что они хотят. Как им лучше всего добраться по своей комнаты. Все хотели идти самостоятельно. Мы провожали их с инвалидными колясками на случай, если кому-то станет тяжело. Но никто не захотел коляску.

Я заметила, что один мальчик находится в состоянии сильного стресса. Нам нужно было пройти через длинный коридор под землей, и я опасалась, что это напомнит детям туннель. Мы вывесили на стенах израильские флаги, чтобы они почувствовали себя дома.

Когда мы шли по коридору с этим мальчиком, я почувствовала, что он, несмотря на флаги, не успокаивается. «Кто там?» — спросил он меня. «Это солдат, он охраняет нас, — ответила я. – Не волнуйся». «А что в конце, за углом?» — спросил мальчик. «Никого, — ответила я. – Ни журналистов, ни фотографов, никаких людей. Этот коридор – только наш. Нас никто не видит». Но он все равно не успокаивался. «Точно-точно, там никого нет?» — спрашивал он. А я все время спрашивала себя: делаем мы ли все правильно? Не упускаем ли мы чего-то?

— Вы чувствуете, что что-то упустили? Вы извлекаете какие-то уроки?

— Да. Когда мы готовили отделение к приему детей, мы разложили их одежду на кровати. Для каждого ребенка по его размеру. Мы обращали меньше внимания на стиль и цвет одежды. Нам казалось: какая разница, что надеть, розовую пижаму или фиолетовую? Оказалось, есть разница. Поэтому в следующий раз мы просили выбрать одежду родителей или родственников возвращающихся детей.

— Что еще?

— Нам казалось, что все родители немедленно заходят увидеть своих детей. Из-за волнения мы даже не уточнили, так ли это на самом деле. И, когда родители начали обнимать детей, сопровождавшие их медицинские работники заплакали – как можно удержаться в такой ситуации? Но так, абсолютно этого не желая, мы вторглись в личное пространство этих людей.

В последующие разы мы предлагали родителям встретить детей в комнатах – на десять секунд позже, но без всякого построенного присутствия.

— Было ли какое-то медицинское обоснование для госпитализации детей?

— Нет. Но, к моей радости, все решили провести в больнице два-три дня, или даже больше.

— Никому из освобожденных детей не потребовался медицинский уход?

— Нет.

— То есть, физически дети не пострадали?

— Ни один из детей не подвергся физическому издевательству. Мы должны были убедиться в том, что они нормально едят и пьют, и что их анализы крови в порядке. У кого-то болел живот, были и другие подобные мелочи. Но детей в таком состоянии не госпитализируют. Поэтому мы были рады, что их родители решили задержаться с ними в больнице еще на несколько дней. Для нас этот был потрясающий комплимент.

— Что же делали врачи, которым не нужно было лечить своих пациентов?

—  Разговаривать с ними. Мы не задавали вопросы, но очень быстро дети сами начали говорить. Сначала никто не хотел выходить из комнаты. Мы терпеливо ждали. И вот это начало происходить – как в мультиках, кто-то высунул голову, оглянулся и снова спрятался. Потом набрался храбрости и попросил есть.

— Что они хотели есть?

— Шницель и пюре. Дети прибыли к нам поздно ночью и почти весь день спали. Но уже ночью они нас спросили – можно шницель и пюре? В полпервого ночи? Конечно, можно! Начальник кухни и его заместитель, в отглаженной поварской форме торжественно принесли им шницель и пюре.

Мы опасались, что у детей начнет развиваться синдром переедания, но этого не произошло. Были другие проблемы. Одна девочка хотела есть только снеки, и ничего другого. Так продолжалось три-четыре дня. Мы не вмешивались.

Эти дети почти два месяца находились в ситуации, когда у них не было вообще никакого выбора: они не могли разговаривать, смеяться, плакать, смотреть в окно. Мы понимали, что им нужно время на адаптацию к нормальной жизни.

— Разное время на адаптацию было связано с разными условиями плена?

— Условия плена постоянно менялись. Большинство заложников все время переводили из одного места в другое. Одна женщина рассказала, что сначала они жили в семье, которая относилась к ним хорошо. Они ели все вместе и могли ходить по дому. Но потом их перевели в другое место, где вставать с места и разговаривать было уже нельзя. Им говорили, что Израиля больше не существует, что им некуда возвращаться.

Эта женщина рассказала мне, что она, когда увидела разрушения в Газе, подумала: какие несчастные! Я была потрясена. Пленную женщину с детьми ведут среди развалин, после всего, что она перенесла и потеряла родных, но у нее все равно достаточно эмпатии для того, чтобы подумать: несчастные! Удивительное великодушие.

— Что еще рассказывали освобожденные?

— Что они были голодны. Все. Все время. Но они говорили – у тех, кто взял нас в плен, тоже не было еды. Нам не морили голодом, просто не было, что есть. Они очень боялись. Очень. Каждую минуту.

— Они верили, что им некуда возвращаться? Что их не ждут?

— Были и те, кто верили. Некоторым удавалось послушать обрывки новостей. Одна чудесная бабушка раздобыла транзистор. Те, кто пленили их, говорили, что они останутся в Газе навсегда, и что там о них позаботятся лучше, чем в Израиле. Они говорили, что армия бомбит их, чтобы убить всех вместе.

— Что было для вас самым трудным?

— День, когда закончилось перемирие. У нас воздушная тревога, а я все время думаю про женщину, муж которой остался в плену. И тут я встретила ее, и она сказала мне: «Все, он остался там. Теперь он умрет».

Я ответила: «Посмотри, как это выглядит с моей стороны. Ты попала сюда три дня назад. До этого мы чувствовали то, что ты чувствуешь сейчас. Война. Огонь. Заложников не освободят. Но вот ты здесь. Ты выжила 52 дня под страшными бомбежками. Ты лучше меня знаешь, что можно уцелеть, что это возможно». Это – надежда. Это дает силу.

Айелет Шани, «ХаАрец», Б.Е. Фото: Томер Аппельбаум